Тайна старого колодца - Страница 48

Сдав на элеватор зерно, Бухарев по привычке завернул к железнодорожному вокзалу. Приезжавшие в райцентр с последней электричкой часто искали попутные машины, чтобы добраться до своих сел. И расплачивались они щедрее — не ночевать же на вокзале. До прибытия поезда оставалось больше часа. Чтобы убить время, зашел в вокзальный буфет. Купив два пирожка, вернулся в машину. Достал из-под сиденья початую бутылку водки и граненый стакан. Выпив, пожевал засохший пирожок. Искурил папиросу и допил остатки. В запасе еще осталась бутылка.

Дождь зарядил не на шутку, а время после второго стакана будто промелькнуло. Среди высыпавших на перрон из электрички пассажиров Бухарев сразу приметил моряка с коричневым чемоданом. Наметанным глазом определил: этот за ценой не постоит. Открыв дверцу, высунулся из кабины и спросил:

— Куда, служба?

— До Ярского.

— Червонец, — в шутку загнул Бухарев.

— Держи, — как ни в чем не бывало согласился моряк и подал красненькую.

«Вот это денежный мужик!» — удивился Бухарев — таких щедрых «клиентов» ему еще не попадалось.

— Чемодан в кузов клади, под брезент, а сам в кабину залазь.

Дорогой разговорились. Моряк оказался общительным, за словом в карман не лез. Сам Бухарев говорил немного, больше слушал. От водки шумело в голове, захотелось курить. Пошарил по карманам — пусто. Спросил моряка:

— Папироски не найдется?

Моряк достал портсигар. При свете спички матово блеснуло серебро и словно обожгло Бухарева.

— Поди, с сотнягу стоит? — кивнув на портсигар, хрипловато спросил он.

— Подороже, — без хвастовства ответил моряк.

— Хорошо на службе платили?

— Последние два года на сверхсрочной был, неплохо получал.

— В Ярское к кому едешь?

— Девушка там у меня, невеста.

— Сберкнижку, поди, ей везешь, — закинул удочку Бухарев. — Бабы, они деньги пуще всего любят.

Моряк засмеялся:

— Я, друг, все свое вожу с собой. И еду не к бабе, а к девушке.

Бухарев по-своему понял ответ: «Моряки на деньги свысока смотрят, привыкли их лопатой грести. Они не жмоты, чтобы из-за десятки в сберкассах очередя выстаивать». Возбужденное алкоголем воображение нарисовало коричневый чемодан, забитый плотными пачками десятирублевок. «Сверхсрочная морская служба — не исправительно-трудовая колония, — продолжал размышлять про себя Бухарев. — В месяц по сотняшке, и то за два года вон сколько набегает. С такими деньгами можно душу отвести. К невесте, видишь ли, едет… Не к бабе, а к девушке. Девушкам тоже деньжонок только подбрасывай…» Мысли вдруг перескочили на Сахалин: «А с чем я уезжал после отбытия срока?.. Только на проезд до Новосибирска и хватило. Еще этот Граф пять лет соки тянул. И мужик вроде шкилетный, а вот взял за горло. Зря не тюкнул его по темечку. Подворачивался случай. Никто бы не докопался. А и докопались, за такого гада больше пятака не наварили б. Одной тварью на земле меньше стало — только и всего. Поджилки тогда затряслись… От своей трусости и будешь всю жизнь в нищете маяться, крутить до загибу шоферскую баранку. И путней бабы никогда не заимеешь, схлеснешься с какой-нибудь Сонькой-подзаборницей… А ведь коричневый чемодан в кузове… Вот Граф мужик цепкий, он уж этот чемоданчик не упустил бы… Что потом?.. Страна большая… К югу куда-нибудь…»

Лоб стал горячим, а пальцы рук и под лопатками защипало азартным ознобом. Тепло, жарко стало Бухареву.

— На Урал, говоришь, ехал, а сюда свернул… — прохрипел он. — Тебя ж родственники потеряют.

— Некому терять, детдомовский.

— Один на всем свете?

— Один.

— Как жить-то думаешь? Скучно одному, я вот тоже один как перст. Знаю…

— Зачем одному оставаться? Женюсь, заведу хозяйство, детишек. Люблю я их, мелочь пузатую.

— Машину купишь? — снова забросил удочку Бухарев.

— Была бы светлая голова да крепкие руки, за машиной дело не станет. Водить умею, еще до службы этому ремеслу обучился. Когда-то профессионально шоферил, как ты вот сейчас.

«А коричневый чемодан в кузове, под брезентом… На юге, поди, теперь теплынь, как летом… Прописка? Граф говорил: «В Одессе, как в Греции, за гроши можно все». Нет, в Одессу нельзя — Граф, освободившись, туда вернется. Опять соки тянуть начнет. Да разве на Одессе свет клином сошелся? Мало ли в стране теплых городов. Там тоже — только деньги подавай…»

Бухарев пытался сосредоточиться, разглядеть дорогу. Но, кроме серой мути, мельтешащей в свете фар, ничего не видел. Неожиданно машину резко занесло в сторону, и она юзом сползла в придорожный кювет.

— Не видел, что ли, поворота? — с упреком спросил моряк.

— Поворота… Глаза от усталости — как ворота, — пробормотал Бухарев, достал бутылку водки, из горлышка отпил половину и протянул остатки моряку: — Пей, служба!

Моряк брезгливо взял бутылку и швырнул ее в ночную темноту.

— Ты что?! — Бухарев схватил пассажира за грудки.

Тот, как тисками, сдавил кисти рук Бухарева, будто ребенка, легко оттолкнул его от себя. Сказал спокойно, с усмешкой:

— Тихо, браток, тихо.

— Ты что?.. — хрипло повторил Бухарев. — Чужого добра не жалеешь?

— Лишняя она тебе. И без того плотно наелся, дороги уже не видишь.

— Это я?.. Я не вижу?! Выметайся, гад, из кабины!

Моряк словно не слышал угрозы.

— Ну-ка, пусти за руль, — требовательно сказал он.

Бухарев впадал в истерику только тогда, когда видел, что его боятся. Спокойная людская уверенность всегда сбивала с него спесь. В моряке Бухареву почудилась та сила, которая в годы заключения заставляла лебезить перед одесситом Булочкиным.